Есть в году один день, который принадлежит нам. День, когда все мы, американцы, не выросшие на улице, возвращаемся в свой отчий дом, лакомимся содовым печеньем и дивимся тому, что старый колодец гораздо ближе к крыльцу, чем нам казалось. Да будет благословен этот день! Нас оповещает о нем президент Рузвельт (1).
Что-то говорится в эти дни о пуританах, только никто уже не может вспомнить, кто они были. Во всяком случае мы бы, конечно, намяли им бока, если б они снова попробовали высадиться здесь. Плимут Рокс? (2) Вот это уже более знакомо. Многим из нас пришлось перейти на курятину, с тех пор как индейками занялся могущественный Трест. Не иначе, кто-то в Вашингтоне заранее сообщает им о дне праздника.
Великий город, расположенный на восток от поросших клюквой болот, возвел День Благодарения в национальную традицию. Последний четверг ноября - это единственный день в году, когда он признает существование остальной Америки, с которой его соединяют паромы. Это единственный чисто американский день. Да, единственный чисто американский праздник.
А теперь приступим к рассказу, из которого будет видно, что и у нас, по эту сторону океана, существуют традиции, складывающиеся гораздо быстрее, чем в Англии, благодаря нашему упорству и предприимчивости.
Стаффи Пит уселся на третьей скамейке направо, если войти в Юнион-сквер с восточной стороны, у дорожки напротив фонтана. Вот уже девять лет, как в День Благодарения он приходил сюда ровно в час дня и садился на эту скамейку, и всегда после этого с ним происходило нечто - нечто в духе Диккенса, от чего жилет его высоко вздымался у него над сердцем, да и не только над сердцем.
Но в этот год появление Стаффи Пита на обычном месте объяснялось скорее привычкой, чем чувством голода, приступы которого, по мнению филантропов, мучают бедняков именно с такими длительными интервалами.
Пит безусловно не был голоден. Он пришел с такого пиршества, что едва мог дышать и двигаться. Глаза его, напоминавшие две ягоды бесцветного крыжовника, казались воткнутыми во вздутую, лоснящуюся маску. Дыханье с присвистом вырывалось из его груди, сенаторские складки жира на шее портили строгую линию поднятого воротника. Пуговицы, неделю тому назад пришитые к его одежде сострадательными пальчиками солдат Армии спасения, отскакивали, как зерна жареной кукурузы, и падали на землю у его ног. Он был в лохмотьях, рубашка его была разорвана на груди, и все же ноябрьский ветер с колючим снегом нес ему только желанную прохладу. Стаффи Пит был перегружен калориями - последствие экстраплотного обеда, начатого с устриц, законченного сливовым пудингом и включавшего, как показалось Стаффи, все существующее на свете количество индеек, печеной картошки, салата из цыплят, слоеных пирогов и мороженого.
И вот он сидел, отупевший от еды, и смотрел на мир с презрением, свойственным только что пообедавшему человеку.
Обед этот выпал на его долю случайно: Стаффи проходил мимо кирпичного особняка на Вашингтон-сквере в начале Пятой авеню, в котором жили две знатные, старые леди, питавшие глубокое уважение к традициям. Они полностью игнорировали существование Нью-Йорка и считали, что День Благодарения объявляется только для их квартала. Среди почитаемых ими традиций была и такая - ровно в полдень в День Благодарения они высылали слугу к черному ходу с приказанием зазвать первого голодного путника и накормить его на славу. Вот так и случилось, что, когда Стаффи Пит, направляясь в Юнион-сквер, проходил мимо, дозорные старых леди схватили его и с честью выполнили обычай замка.
После того как Стаффи десять минут смотрел прямо перед собой, он почувствовал желание несколько расширить свой кругозор. Медленно и с усилием он повернул голову налево. И вдруг глаза его полезли на лоб от ужаса, дыханье приостановилось, а грубо обутые ступни коротких ног нервно заерзали по гравию.
Пересекая Четвертую авеню и направляясь прямо к скамейке, на которой сидел Стаффи, шел Старый Джентльмен.
Ежегодно в течение девяти лет в День Благодарения Старый Джентльмен приходил сюда и находил Стаффи Пита на этой скамейке. Старый Джентльмен пытался превратить это в традицию. Каждый раз, найдя здесь Стаффи, он вел его в ресторан и угощал сытным обедом. В Англии такого рода вещи происходят сами собой, но Америка - молодая страна, и девять лет - не такой уж маленький срок. Старый Джентльмен был убежденным патриотом и смотрел на себя как на пионера американских традиций. Чтобы на вас обратили внимание, надо долгое время делать одно и то же, никогда не сдаваясь, с регулярностью, скажем, еженедельного сбора десятицентовых взносов в промышленном страховании или ежедневного подметания улиц.
Прямой и величественный, Старый Джентльмен приближался к фундаменту создаваемой им Традиции. Правда, ежегодное кормление Стаффи Пита не имело общенационального значения, как, например, Великая Хартия или джем к завтраку в Англии. Но это уже был шаг вперед. В этом чувствовалось даже что-то феодальное. Во всяком случае это доказывало, что и в Нью..., гм... в Америке могли создаваться традиции.
Старый Джентльмен был высок и худ, и ему было шестьдесят лет. Одет он был во все черное и носил старомодные очки, которые не держатся на носу. Волосы его по сравнению с прошлым годом еще больше поседели, и казалось, что он еще тяжелее опирается на свою толстую сучковатую трость с изогнутой ручкой.
Завидя своего благодетеля, Стаффи начал дрожать и скулить, как ожиревшая болонка при приближении уличного пса. Он бы с радостью спасся бегством, но даже сам Сантос-Дюмон (3) не сумел бы поднять его со скамейки.
Мирмидоны двух старых леди добросовестно сделали свое дело.
С добрым утром, - сказал Старый Джентльмен. - Я рад видеть, что превратности минувшего года пощадили вас и что вы по-прежнему бродите в полном здравии по прекрасному белому свету. За это одно да будет благословен объявленный нам День Благодарения! Если вы теперь пойдете со мной, любезнейший, то я накормлю вас таким обедом, который приведет ваше физическое состояние в полное соответствие с состоянием вашего духа.
Все девять лет Старый Джентльмен произносил в этот торжественный день одну и ту же фразу. Сами эти слова превратились уже в традицию, почти как текст Декларации независимости. Раньше они всегда звучали дивной музыкой в ушах Стаффи Пита. Но сейчас взгляд его, обращенный на Старого Джентльмена, был полон муки. Мелкий снег едва не вскипал, падая на его разгоряченный лоб. А Старый Джентльмен поеживался от холода и поворачивался спиной к ветру.
Стаффи всегда удивляло, почему его благодетель произносил свою речь грустным голосом. Он не знал, что в эту минуту Старый Джентльмен особенно жалел, что у него нет сына - сына, который бы приходил сюда после его смерти, гордый и сильный, и говорил бы какому-нибудь последующему Стаффи: "В память моего отца..." Вот тогда это была бы настоящая традиция!
Но у Старого Джентльмена не было родственников. Он снимал комнаты в семейном пансионе, в ветхом каменном особняке на одной из тихих уличек к востоку от Парка. Зимой он выращивал фуксии в теплице размером с дорожный сундук. Весной он участвовал в пасхальном шествии. Летом ой жил на ферме в горах Нью-Джерси и, сидя в плетеном кресле, мечтал о бабочке ornithoptera amphrisius, которую он надеялся когда-нибудь найти. Осенью он угощал обедом Стаффи. Таковы были дела и обязанности Старого Джентльмена.
Полминуты Стаффи Пит смотрел на него, беспомощный, размякший от жалости к самому себе. Глаза Старого Джентльмена горели радостью жертвования.
С каждым годом лицо его становилось все морщинистей, но его черный галстук был завязан таким же элегантным бантом, белье его было так же безукоризненно чисто и кончики седых усов так же изящно подвиты. Стаффи издал звук, похожий на бульканье гороховой похлебки в кастрюле. Этот звук, всегда предшествовавший словам, Старый Джентльмен слышал уже в девятый раз и был вправе принять его за обычную для Стаффи формулу согласия.
"Благодарю, сэр. Я пойду с вами. Очень вам признателен. Я очень голоден, сэр"
Прострация, вызванная переполнением желудка, не помешала Стаффи осознать, что он является участником создания традиции. - В День Благодарения его аппетит не принадлежал ему по священному праву обычая, если не по официальному своду законов, он принадлежал доброму Старому Джентльмену, который первым сделал на него заявку. Америка, конечно, свободная страна, но для того, чтобы традиция могла утвердиться, должен же кто-то стать повторяющейся цифрой в периодической дроби. Не все герои - герои из стали и золота. Есть и такие, которые размахивают оружием из олова и плохо посеребренного железа.
Старый Джентльмен повел своего ежегодного протеже в ресторан, к югу от Парна, к столику, за которым всегда происходило пиршество. Их уже знали там.
Вот идет этот старикашка со своим бродягой, которого он каждый День Благодарения кормит обедом, - сказал один из официантов.
Старый Джентльмен уселся у стола, с сияющим лицом поглядывая на краеугольный камень будущей древней традиции. Официанты уставили стол праздничной едой - и Стаффи с глубоким вздохом, который был принят за выражение голода, Поднял нож и вилку и ринулся в бой, чтобы стяжать себе бессмертные лавры.
Ни один герой еще не пробивался с таким мужеством сквозь вражеские ряды. Суп, индейка, отбивные, овощи, пироги исчезали, едва их успевали подавать. Когда Стаффи, сытый по горло, вошел в ресторан, запах пищи едва не заставил его обратиться в позорное бегство. Но, как истинный рыцарь, он поборол свою слабость. Он видел выражение лучезарного счастья на лице Старого Джентльмена - счастья более полного, чем давали ему, даже фуксии и ornithoptera amphrisius, - и он не мог огорчить его.
Через час, когда Стаффи откинулся на спинку стула, битва была выиграна.
Благодарю вас, сэр, - просвистел он, как дырявая паровая труба, - благодарю за славное угощение.
Потом, с остекленевшим взором, он тяжело поднялся на ноги и направился в сторону кухни. Официант крутнул его, как волчок, и подтолкнул к выходной двери. Старый Джентльмен аккуратно отсчитал один доллар и тридцать центов серебром за съеденный Стаффи обед и оставил пятнадцать центов на чай официанту.
Они расстались, как обычно, у дверей. Старый Джентльмен повернул на юг, а Стаффи на север.
Дойдя до первого перекрестка, Стаффи остановился, постоял с минуту, потом стал как-то странно топорщить свои лохмотья, как сова топорщат перья, и упал на тротуар, словно пораженная солнечным ударом лошадь.
Когда приехала скорая помощь, молодой врач и шофер тихонько выругались, с трудом поднимая грузное тело Стаффи. Запаха виски не чувствовалось, оснований отправлять его в полицейский участок не было, и поэтому Стаффи со своими двумя обедами поехал в больницу. Там его положили на койку и начали искать у него какую-нибудь редкую болезнь, которую на нем можно было бы попробовать лечить с помощью хирургического ножа.
А час спустя другая карета скорой помощи доставила в ту же больницу Старого Джентльмена. Его тоже положили на койку, но заговорили всего лишь об аппендиците, так как внешность его внушала надежду на получение соответствующего гонорара.
Но вскоре один из молодых врачей, встретив одну из молодых сестер, глазки которой ему очень нравились, остановился поболтать с нею о поступивших больных.
Кто бы мог подумать, - сказал он, - что у этого симпатичного старого джентльмена острое истощение от голода. Это, по-видимому, потомок какого-нибудь старинного, гордого рода. Он признался мне, что уже три дня не имел ни крошки во рту.
1) Теодор, Рузвельт - президент США с 1901 по 1909 г.
2) Плимутские скалы, место высадки первых переселенцев из Англии в 1620 г.
3) Сантос-Дюмон - бразильский аэронавт (1873-1932).
Перепечатка, публикация статьи на сайтах, форумах, в блогах, группах в контакте и рассылках допускается только при наличии активной ссылки на сайт .
Есть в году один день, который принадлежит нам. День, когда все мы, американцы, не выросшие на улице, возвращаемся в свой отчий дом, лакомимся содовым печеньем и дивимся тому, что старый колодец гораздо ближе к крыльцу, чем нам казалось. Да будет благословен этот день! Нас оповещает о нем президент Рузвельт . Что-то говорится в эти дни о пуританах, только никто уже не может вспомнить, кто они были. Во всяком случае мы бы, конечно, намяли им бока, если б они снова попробовали высадиться здесь. Плимут Рокс? Вот это уже более знакомо. Многим из нас пришлось перейти на курятину, с тех пор как индейками занялся могущественный Трест. Не иначе, кто-то в Вашингтоне заранее сообщает им о дне праздника.
Великий город, расположенный на восток от поросших клюквой болот, возвел День Благодарения в национальную традицию. Последний четверг ноября - это единственный день в году, когда он признает существование остальной Америки, с которой его соединяют паромы. Это единственный чисто американский день. Да, единственный чисто американский праздник.
А теперь приступим к рассказу, из которого будет видно, что и у нас, по эту сторону океана, существуют традиции, складывающиеся гораздо быстрее, чем в Англии, благодаря нашему упорству и предприимчивости.
Стаффи Пит уселся на третьей скамейке направо, если войти в Юнион-сквер с восточной стороны, у дорожки напротив фонтана. Вот уже девять лет, как в День Благодарения он приходил сюда ровно в час дня и садился на эту скамейку, и всегда после этого с ним происходило нечто - нечто в духе Диккенса, от чего жилет его высоко вздымался у него над сердцем, да и не только над сердцем.
Но в этот год появление Стаффи Пита на обычном месте объяснялось скорее привычкой, чем чувством голода, приступы которого, по мнению филантропов, мучают бедняков именно с такими длительными интервалами.
Пит безусловно не был голоден. Он пришел с такого пиршества, что едва мог дышать и двигаться. Глаза его, напоминавшие две ягоды бесцветного крыжовника, казались воткнутыми во вздутую, лоснящуюся маску. Дыханье с присвистом вырывалось из его груди, сенаторские складки жира на шее портили строгую линию поднятого воротника. Пуговицы, неделю тому назад пришитые к его одежде сострадательными пальчиками солдат Армии спасения, отскакивали, как зерна жареной кукурузы, и падали на землю у его ног. Он был в лохмотьях, рубашка его была разорвана на груди, и все же ноябрьский ветер с колючим снегом нес ему только желанную прохладу. Стаффи Пит был перегружен калориями - последствие экстраплотного обеда, начатого с устриц, законченного сливовым пудингом и включавшего, как показалось Стаффи, все существующее на свете количество индеек, печеной картошки, салата из цыплят, слоеных пирогов и мороженого.
И вот он сидел, отупевший от еды, и смотрел на мир с презрением, свойственным только что пообедавшему человеку.
Обед этот выпал на его долю случайно: Стаффи проходил мимо кирпичного особняка на Вашингтон-сквере в начале Пятой авеню, в котором жили две знатные, старые леди, питавшие глубокое уважение к традициям. Они полностью игнорировали существование Нью-Йорка и считали, что День Благодарения объявляется только для их квартала. Среди почитаемых ими традиций была и такая - ровно в полдень в День Благодарения они высылали слугу к черному ходу с приказанием зазвать первого голодного путника и накормить его на славу. Вот так и случилось, что, когда Стаффи Пит, направляясь в Юнион-сквер, проходил мимо, дозорные старых леди схватили его и с честью выполнили обычай замка.
После того как Стаффи десять минут смотрел прямо перед собой, он почувствовал желание несколько расширить свой кругозор. Медленно и с усилием он повернул голову налево. И вдруг глаза его полезли на лоб от ужаса, дыханье приостановилось, а грубо обутые ступни коротких ног нервно заерзали по гравию.
Пересекая Четвертую авеню и направляясь прямо к скамейке, на которой сидел Стаффи, шел Старый Джентльмен.
Ежегодно в течение девяти лет в День Благодарения Старый Джентльмен приходил сюда и находил Стаффи Пита на этой скамейке. Старый Джентльмен пытался превратить это в традицию. Каждый раз, найдя здесь Стаффи, он вел его в ресторан и угощал сытным обедом. В Англии такого рода вещи происходят сами собой, но Америка - молодая страна, и девять лет - не такой уж маленький срок. Старый Джентльмен был убежденным патриотом и смотрел на себя как на пионера американских традиций. Чтобы на вас обратили внимание, надо долгое время делать одно и то же, никогда не сдаваясь, с регулярностью, скажем, еженедельного сбора десятицентовых взносов в промышленном страховании или ежедневного подметания улиц.
Прямой и величественный, Старый Джентльмен приближался к фундаменту создаваемой им Традиции. Правда, ежегодное кормление Стаффи Пита не имело общенационального значения, как, например, Великая Хартия или джем к завтраку в Англии. Но это уже был шаг вперед. В этом чувствовалось даже что-то феодальное. Во всяком случае это доказывало, что и в Нью…, гм… в Америке могли создаваться традиции.
Старый Джентльмен был высок и худ, и ему было шестьдесят лет. Одет он был во все черное и носил старомодные очки, которые не держатся на носу. Волосы его по сравнению с прошлым годом еще больше поседели, и казалось, что он еще тяжелее опирается на свою толстую сучковатую трость с изогнутой ручкой.
Завидя своего благодетеля, Стаффи начал дрожать и скулить, как ожиревшая болонка при приближении уличного пса. Он бы с радостью спасся бегством, но даже сам Сантос-Дюмон не сумел бы поднять его со скамейки.
Мирмидоны двух старых леди добросовестно сделали свое дело.
С добрым утром, - сказал Старый Джентльмен. - Я рад видеть, что превратности минувшего года пощадили вас и что вы по-прежнему бродите в полном здравии по прекрасному белому свету. За это одно да будет благословен объявленный нам День Благодарения! Если вы теперь пойдете со мной, любезнейший, то я накормлю вас таким обедом, который приведет ваше физическое состояние в полное соответствие с состоянием вашего духа.
Все девять лет Старый Джентльмен произносил в этот торжественный день одну и ту же фразу. Сами эти слова превратились уже в традицию, почти как текст Декларации независимости. Раньше они всегда звучали дивной музыкой в ушах Стаффи Пита. Но сейчас взгляд его, обращенный на Старого Джентльмена, был полон муки. Мелкий снег едва не вскипал, падая на его разгоряченный лоб. А Старый Джентльмен поеживался от холода и поворачивался спиной к ветру.
Стаффи всегда удивляло, почему его благодетель произносил свою речь грустным голосом. Он не знал, что в эту минуту Старый Джентльмен особенно жалел, что у него нет сына - сына, который бы приходил сюда после его смерти, гордый и сильный, и говорил бы какому-нибудь последующему Стаффи: «В память моего отца…» Вот тогда это была бы настоящая традиция!
Но у Старого Джентльмена не было родственников. Он снимал комнаты в семейном пансионе, в ветхом каменном особняке на одной из тихих уличек к востоку от Парка. Зимой он выращивал фуксии в теплице размером с дорожный сундук. Весной он участвовал в пасхальном шествии. Летом он жил на ферме в горах Нью-Джерси и, сидя в плетеном кресле, мечтал о бабочке ornithoptera amphrisius, которую он надеялся когда-нибудь найти. Осенью он угощал обедом Стаффи. Таковы были дела и обязанности Старого Джентльмена.
Полминуты Стаффи Пит смотрел на него, беспомощный, размякший от жалости к самому себе. Глаза Старого Джентльмена горели радостью жертвования.
С каждым годом лицо его становилось все морщинистей, но его черный галстук был завязан таким же элегантным бантом, белье его было так же безукоризненно чисто и кончики седых усов так же изящно подвиты. Стаффи издал звук, похожий на бульканье гороховой похлебки в кастрюле. Этот звук, всегда предшествовавший словам, Старый Джентльмен слышал уже в девятый раз и был вправе принять его за обычную для Стаффи формулу согласия.
«Благодарю, сэр. Я пойду с вами. Очень вам признателен. Я очень голоден, сэр»
Прострация, вызванная переполнением желудка, не помешала Стаффи осознать, что он является участником создания традиции. - В День Благодарения его аппетит не принадлежал ему по священному праву обычая, если не по официальному своду законов, он принадлежал доброму Старому Джентльмену, который первым сделал на него заявку. Америка, конечно, свободная страна, но для того, чтобы традиция могла утвердиться, должен же кто-то стать повторяющейся цифрой в периодической дроби. Не все герои - герои из стали и золота. Есть и такие, которые размахивают оружием из олова и плохо посеребренного железа.
Старый Джентльмен повел своего ежегодного протеже в ресторан, к югу от Парна, к столику, за которым всегда происходило пиршество. Их уже знали там.
Вот идет этот старикашка со своим бродягой, которого он каждый День Благодарения кормит обедом, - сказал один из официантов.
Старый Джентльмен уселся у стола, с сияющим лицом поглядывая на краеугольный камень будущей древней традиции. Официанты уставили стол праздничной едой - и Стаффи с глубоким вздохом, который был принят за выражение голода, Поднял нож и вилку и ринулся в бой, чтобы стяжать себе бессмертные лавры.
Ни один герой еще не пробивался с таким мужеством сквозь вражеские ряды. Суп, индейка, отбивные, овощи, пироги исчезали, едва их успевали подавать. Когда Стаффи, сытый по горло, вошел в ресторан, запах пищи едва не заставил его обратиться в позорное бегство. Но, как истинный рыцарь, он поборол свою слабость. Он видел выражение лучезарного счастья на лице Старого Джентльмена - счастья более полного, чем давали ему, даже фуксии и ornithoptera amphrisius, - и он не мог огорчить его.
Через час, когда Стаффи откинулся на спинку стула, битва была выиграна.
Благодарю вас, сэр, - просвистел он, как дырявая паровая труба, - благодарю за славное угощение.
Потом, с остекленевшим взором, он тяжело поднялся на ноги и направился в сторону кухни. Официант крутнул его, как волчок, и подтолкнул к выходной двери. Старый Джентльмен аккуратно отсчитал один доллар и тридцать центов серебром за съеденный Стаффи обед и оставил пятнадцать центов на чай официанту.
Они расстались, как обычно, у дверей. Старый Джентльмен повернул на юг, а Стаффи на север.
Дойдя до первого перекрестка, Стаффи остановился, постоял с минуту, потом стал как-то странно топорщить свои лохмотья, как сова топорщат перья, и упал на тротуар, словно пораженная солнечным ударом лошадь.
Когда приехала скорая помощь, молодой врач и шофер тихонько выругались, с трудом поднимая грузное тело Стаффи. Запаха виски не чувствовалось, оснований отправлять его в полицейский участок не было, и поэтому Стаффи со своими двумя обедами поехал в больницу. Там его положили на койку и начали искать у него какую-нибудь редкую болезнь, которую на нем можно было бы попробовать лечить с помощью хирургического ножа.
А час спустя другая карета скорой помощи доставила в ту же больницу Старого Джентльмена. Его тоже положили на койку, но заговорили всего лишь об аппендиците, так как внешность его внушала надежду на получение соответствующего гонорара.
Но вскоре один из молодых врачей, встретив одну из молодых сестер, глазки которой ему очень нравились, остановился поболтать с нею о поступивших больных.
Кто бы мог подумать, - сказал он, - что у этого симпатичного старого джентльмена острое истощение от голода. Это, по-видимому, потомок какого-нибудь старинного, гордого рода. Он признался мне, что уже три дня не имел ни крошки во рту.
Александр Генис:
День Благодарения самый американский из всех праздников. Даже 4 июля уступает ему в аутентичности. Что ж тут особенного - все державы отмечают свои дни рождения. День Благодарения -дело другое. Не знаю ни одной другой страны, где было бы что-то похожее. Можно сказать, что американцы отмечают успех их предков, отцов пилигримов сумевших удачно завершить один из самых дерзких экспериментов в истории. Уже 4 века, в четвертый четверг ноября, в каждом американском доме разыгрывается мистерия на манер тех, что знала и любила средневековая Европа. Более того, сходство идет и дальше, ибо, по сути, в день Благодарения вновь и вновь воспроизводится ключевой эпизод священной истории американского народа. Это американская версия библейского предания. Ветхозаветная история Нового Света. Книга Бытия соотнесенная с судьбой пилигримов. Не зря так тщательно и кропотливо в День Благодарения соблюдается праздничный ритуал. Недаром, так строго выверено по давнему обычаю меню торжественного обеда. Тут, как и положено мистерии, любая деталь наполнятся сакральным смыслом. В этот день Америка ежегодно отправляет важнейшее таинство. Выходцы из Старого Света заново скрепляют магическую связь с землей Нового Света. Самое странное, что в основе всей этой праздничной мистики лежит документальная фактографическая достоверность. Она позволяет особенно остро ощутить историческую молодость Америки. Народы Старого Света растеряли свои корни в седой и легендарной древности. Их происхождение всегда находится за пределами документа, вне истории. Американцы же, по именам знают своих предков, по дням и часам могут перечислить события своего прошлого. Вдумаемся в этот поразительный факт. Нация, которая помнит свое рождение, так же необычна, как человек, вспоминающий обстоятельства собственного появления на свет. История Америки продолжается и сегодня. Волна эмигрантов не иссякает. В этой протяженности праздника, в этой его принципиальной незавершимости, в этой открытости в будущее и содержится истина, если угодно, мистический смысл дня Благодарения. По традиции в этот день за праздничный стол обязательно приглашают новеньких, свежеиспеченных эмигрантов. Обычно совершенно посторонних хозяевам людей. Поскольку я приехал в Америку как раз накануне праздника, то именно этот обычай был первым из всех, каким меня научила Америка. С тех пор прошло четверть века, и я уже сам много раз угощал новичков ритуальной индюшкой. Но все-таки каждый раз в эти дни меня тянет в гости к настоящим старожилам. Туда, где все началось. В самый старый угол Нового Света - в Новую Англию.
На пасторальных просторах Новой Англии по крупицам воссоздан, впрочем, скорее, сохранен, национальный идеал, умеренный, как климат средних широт и правильный, как круговорот природы. Новая Англия - музей домашнего уюта, огромный национальный очаг, греться к которому приезжают со всей страны. Где бы ни жил американец, в Новой Англии он всегда дома. Каждую осень и я стараюсь побывать здесь. Благодаря какому-то особенному составу почв, в северо-восточных штатах особенно красив листопад. Однако, здешняя земля плодородна не только для кленов и вязов, но и для литературы. Наверное, дело в том, что Новая Англия -тамбур, что-то вроде предисловия к настоящей Америке. На Востоке Новый Свет уже достаточно старый, чтобы культура успела пустить корни. Не зря новое, кинематографическое искусство расцвело на западном берегу - в Голливуде, а старое писательское ремесло жмется поближе к Европе. Не случайно и русские писатели обосновались в Новой Англии. Соколов и Солженицын выбрали Вермонт, у Бродского был дом в Массачусетсе, Лосев живет в Нью Хэмпшире, Алешковский в Коннектикуте. Но мне дороже всего крохотный городок Конкорд, расположенный в десятке миль от Бостона. Ибо здесь родилось то, что я больше всего люблю у Америки - ее словесность.
В юности я, конечно, зачитывался Сэлинджером и Хемингуэем, наивно считая их соратниками Аксенова. В определенном смысле так оно и было. Как я теперь понимаю, американская проза заменяла нам свою. Пока не было Валерия Попова или Довлатова я умудрялся обнаруживать в переводах ту живую литературу, по которой тосковало выращенное на советском классицизме поколение. Однако, постепенно, сквозь классику 20 века все отчетливее проступали контуры классических авторов века 19-го. Старые американцы завладели моим воображением с тех пор, как я убедился, что хемингуэевскую Америку легче было воссоздать в советской кухне, чем найти в нью-йоркском баре. Столкновение вымысла с реальностью заставляет исткать лазейку в прошлое. Чтобы оценить культурную полноценность Америки, необходим исторический разгон. Чтобы связать воедино миллион разрозненных фактов, называемых для простоты Америкой нужен прочный фундамент, возведенный писателями и поэтами прошлого века, века, когда Новый Свет ворвался на мировую культурную арену, заставив с собой считаться задолго до того, как Америка добилась статуса сверхдержавы.
4 июля 1845 года 28 летний безработный с гарвардским образованием Генри Торо решил на практике осуществить свою мечту - избавиться от адамова проклятия: в поте лица добывать хлеб свой. В своей главной книге «Уолдон», представляющей собой дневник эксперимента он писал:
Диктор:
Человеку вовсе не обязательно добывать свой хлеб в поте лица. Разве только он потеет легче, чем я.
Александр Генис:
Замысел Торо заключался в том, что он обратился к первоисточниками наших потребностей.
Диктор:
Люди, в конце концов, добиваются только того, что ставят своей целью.
Александр Генис:
Конечно, целью может быть дом или ферма или счет в банке.
Диктор:
Но неужели мы должны вечно стремиться добыть побольше всех этих вещей, а не стараться иногда довольствоваться меньшим?
Александр Генис:
Сам Торо не хотел добиваться всех этих вещей. Не желал он и перестраивать общество так, чтобы оно разделяло его взгляды. Он просто размышлял.
Диктор:
Над тем, как мне честно зарабатывать на жизнь и при этом не лишать себя свободы для своего истинного призвания.
Александр Генис:
Будучи практичным американцем, рожденным в деловом 19 веке, Торо обнаружил, что, работая шесть недель в году, можно обеспечить себя всем необходимым, но не лишним.
Диктор:
Ибо самый большой мой талант - это малые потребности.
Александр Генис:
В «Уолдоне» Торо подробно рассказал, как он построил себе лесную хижину и как наслаждался жизнью в ней, как легко он обходился без всего, что казалось необходимым его соседям, и как мало нуждался в труде для оправдания своего созерцательного существования. Когда я приехал на родину Торо в Массачусетский городок Конкорд, оказалось, что здесь все носит его имя - от улиц до кафе и стадионов. Привыкнув к снисходительному отношению американцев к литературе, я был поражен той любовью, которой окружена в Конкорде память о Торо. Я то думал, что мое паломничество к озеру Уолдон будет проходить в романтическом уединении. Но оказалось, что вместе со мною в тот осенний день навестить эти места приехало еще несколько сотен любителей изящной словесности. Уолдон - единственный в своем роде литературный мемориал. Думаю, такого памятника нет ни одному писателю. Ведь Уолдон это просто пруд. Небольшое чистое и глубокое озеро, расположенное в двух километрах от города. Памятником это место стало потому, что озеро сохранилось в нетронутом виде. Сам Генри Торо предсказывал Уолдону другую судьбу. Он считал, что потомки, то есть мы, вырубят леса и застроят берега виллами. Но именно потому, что он это написал, именно потому, что он воспел красоту озера, потомки спасли Уолдон от прогресса. Даже хижина самого Торо не оскверняет девственную красоту озера. Она разрушена после того, как завершилось одно из самых увлекательных приключений прошлого века - его робинзонада. Она началась с того, что Торо отказался принимать на веру заповеди своего времени. Он постоянно задавал самые простые вопросы и с удивлением обнаруживал, как мало людей знает на них ответы.
Диктор:
Я иногда испытываю своих знакомых такими вопросами: согласились бы они на заплату или просто пару лишних швов на колене. Большинство, по-видимому, считает что это бы значило погубить свою будущность. Им легче было бы ковылять в город со сломанной ногой, чем с разорванной штаниной. Обрядите пугало в ваше платье, а сами станьте рядом с ним нагишом. И люди скорее поздороваются с пугалом, чем с вами.
Александр Генис:
Исследуя основы буржуазной этики, которая триумфально победила американскую революцию, Торо не согласился с выводами и устроил свою революцию - сверг власть труда.
Диктор:
Убеждение и опыт говорят мне, что прокормиться на нашей земле не мука, а приятное время провождение. Если жить просто и мудро. Недаром, основные занятия первобытных народов превратились в развлечение цивилизованных.
Александр Генис:
Торо смотрел в корень. Протестантская мораль облагодетельствовала Америку религиозным отношением к труду. Пуритане, принесшие эту веру на берега Нового Света, заложили фундамент процветания страны. Конечно, Торо, покусившийся на основу основ, не собирался менять общий характер американской цивилизации. Но он смог придать ей более гуманный, более человеческий облик. Революция Торо была мирной, его утопия не требовала крови. Наверное, поэтому она и удалась. Те два года, которые Торо провел в уединении на озере Уолдон должны были доказать миру, что истинные ценности жизни заключены в простоте, в гармонии с природой. Есть ли моралисты, которые учили чему-нибудь другому? Однако Торо пошел другим, американским путем. Он проверил отвлеченные истины на практике. Умозрительный идеал Платона он соединил с прагматическим опытом Робинзона. Торо построил свою утопию из досок и гвоздей.
Диктор:
У меня получился теплый, обшитый и оштукатуренный дом. Дом 10 футов на 15. С восьмифутовыми столбами, чердаком и чуланом, с большим окном на каждой стороне, с двумя люками в полу, с входной дверью на одном конце и кирпичным очагом на противоположном.
Александр Генис:
Дом этот, как тщательно подсчитал его строитель, стоил 28 долларов и 12 с половиной центов. Сейчас в Конкорде стоит точная копия этого легендарного сооружения, так что каждый может убедиться насколько скромен и доступен в отличие от других идеал Генри Торо. А на том месте, где стояла его хижина висит доска с цитатой их книги «Уолдон»:
Диктор:
Я ушел в лес, потому что хотел жить разумно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни и попробовать чему-то от нее научиться, чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе не жил.
Александр Генис:
Философия Торо - его биография. Она практична, рациональна и поучительна. Торо не хотел перевернуть мир, он хотел его лишь проверить, используя полученные результаты с пользой для себя и других. По характеру Торо не был ни праведником, ни аскетом, ни даже отшельником, хотя он и писал:
Диктор:
Мы живем в тесноте и спотыкаемся друг о друга. И от этого мне думается, что мы теряем друг к другу уважение. Ценность человека не заключается в его шкуре, чтобы надо было непременно об нее тереться.
Александр Генис:
Суть эксперимента Торо как раз в том, что он не стремился быть чудаком, оригиналом, он всего лишь недоумевал, как могло случиться, что цель и средства поменялись местами. Как в свободной стране люди становятся рабами вещей, да еще и ненужных.
Диктор:
У меня на столе лежало три куска известняка, но и я с ужасом убедился, что с них ежедневно нужно сметать пыль. А у меня и в голове еще ничего не было обметено. И я с отвращением выбросил их в окно. Как же мне обзавестись обстановкой? Лучше уж я посижу под открытым небом, ведь на траве пыль не скапливается.
Александр Генис:
В скудном инвентаре Торо - печка, три стула, кровать и стол - был лишь один предмет роскоши -флейта, на которой он играл рыбам у Уолденского пруда.
Каким бы странным ни казался Торо своим соседям, он был очень похож на них. Типичный американец, тот самый, который ничего не принимает на веру. Человек, который за все обязан только себе, за что другие с уважением его называют self made man. Генри Торо все-таки не случайно родился в Америке. Американский Будда, патрон хиппи, апостол зеленых и гуру опрощенцев, Торо, как наш Толстой, оставил потомкам не только книгу, но и пример для подражания. Согласно, хоть и туманной, но все-таки статистике, в последние годы 60 миллионов американцев предприняли шаги, чтобы радикально упростить свою жизнь.
С первого взгляда Америка 19 века была очень похожа на Европу. Но стоит к ней присмотреться, как вы найдете совсем других людей, совсем другую культуру. Пожалуй, из всех современников американская культура 19 века по настоящему была близка лишь русской. И та, и другая страна чувствовали себя новичками на мировой арене. И та и друга с жаром неофитов задавала вопросы, на которые Европа уже устала отвечать. И Россия, и Америка предчувствовали конец буржуазной эры. И в той и в другой стране засевалась почва для нового века. Но там, где одни искали законы мирового добра, другие обошлись более скромными идеалами.
Диктор:
Мне хотелось бы, чтобы на свете было как можно больше различных людей и чтоб каждый старался найти свой собственный путь. И идти по нему, а не по пути отца, матери или соседа.
Александр Генис:
Торо никого не звал за собой. Он всего лишь доказывал на личном примере, что у человека всегда есть выбор между истинами своими и общими. Собственно говоря, не в этом ли проявился национальный гений Америки. Не тут ли следует искать основной принцип американской цивилизации. Лучше всего его сформулировал лучший друг, земляк учитель Торо Ральф Эмерсон, давший молодой стране ее основную идею. Доверяй себе.
Диктор:
В Моисее, Платоне, Мильтоне, нас больше всего восхищает как раз то, что они больше всего умели пренебрегать книжной мудростью и расхожими мнениями. И говорили то, что думали они сами, а не люди их окружающие. Человеку следует научиться распознавать и ловить проблески света, озаряющие его душу изнутри, а не лучи исходящие от созвездия бардов и провидцев. В конечном счете, священно лишь одно - неповторимость твоего собственного духовного мира.
Александр Генис:
На берегу Уолдена нет памятника Генри Торо. Вместо него, там, где стояла его хижина, насыпан холм из прибрежной гальки. Еще индейцы так отмечали дорогие для них места. Добавив в груду свой камень, я подумал, как уместен для Торо именно такой памятник. Он ничего не добавляет к природе и ничего не отнимает у нее.
Эту осень открыли такие трагические события, что с телеэкранов всего мира не сходят апокалиптические картины. Поверженные небоскребы - гордый символ предприимчивого американского духа. Тень погибших близнецов заслонила другие символы Америки. Вроде того, что я нашел в день благодарения на брегу маленького пруда возле крохотного массачусетского городка. Без этой кучи камней нам не понять Америку. Ибо без нее, как и без небоскребов, Америка никогда бы не стала собой.
Есть в году один день, который принадлежит нам. День, когда все мы, американцы, не выросшие на улице, возвращаемся в свой отчий дом, лакомимся содовым печеньем и дивимся тому, что старый колодец гораздо ближе к крыльцу, чем нам казалось. Да будет благословен этот день! Нас оповещает о нем президент Рузвельт (1). Что-то говорится в эти дни о пуританах, только никто уже не может вспомнить, кто они были. Во всяком случае мы бы, конечно, намяли им бока, если б они снова попробовали высадиться здесь. Плимут Рокс? (2) Вот это уже более знакомо. Многим из нас пришлось перейти на курятину, с тех пор как индейками занялся могущественный Трест. Не иначе, кто-то в Вашингтоне заранее сообщает им о дне праздника.
Великий город, расположенный на восток от поросших клюквой болот, возвел День Благодарения в национальную традицию. Последний четверг ноября - это единственный день в году, когда он признает существование остальной Америки, с которой его соединяют паромы. Это единственный чисто американский день. Да, единственный чисто американский праздник.
А теперь приступим к рассказу, из которого будет видно, что и у нас, по эту сторону океана, существуют традиции, складывающиеся гораздо быстрее, чем в Англии, благодаря нашему упорству и предприимчивости.
Стаффи Пит уселся на третьей скамейке направо, если войти в Юнион-сквер с восточной стороны, у дорожки напротив фонтана. Вот уже девять лет, как в День Благодарения он приходил сюда ровно в час дня и садился на эту скамейку, и всегда после этого с ним происходило нечто - нечто в духе Диккенса, от чего жилет его высоко вздымался у него над сердцем, да и не только над сердцем.
Но в этот год появление Стаффи Пита на обычном месте объяснялось скорее привычкой, чем чувством голода, приступы которого, по мнению филантропов, мучают бедняков именно с такими длительными интервалами.
Пит безусловно не был голоден. Он пришел с такого пиршества, что едва мог дышать и двигаться. Глаза его, напоминавшие две ягоды бесцветного крыжовника, казались воткнутыми во вздутую, лоснящуюся маску. Дыханье с присвистом вырывалось из его груди, сенаторские складки жира на шее портили строгую линию поднятого воротника. Пуговицы, неделю тому назад пришитые к его одежде сострадательными пальчиками солдат Армии спасения, отскакивали, как зерна жареной кукурузы, и падали на землю у его ног. Он был в лохмотьях, рубашка его была разорвана на груди, и все же ноябрьский ветер с колючим снегом нес ему только желанную прохладу. Стаффи Пит был перегружен калориями - последствие экстраплотного обеда, начатого с устриц, законченного сливовым пудингом и включавшего, как показалось Стаффи, все существующее на свете количество индеек, печеной картошки, салата из цыплят, слоеных пирогов и мороженого.
И вот он сидел, отупевший от еды, и смотрел на мир с презрением, свойственным только что пообедавшему человеку.
Обед этот выпал на его долю случайно: Стаффи проходил мимо кирпичного особняка на Вашингтон-сквере в начале Пятой авеню, в котором жили две знатные, старые леди, питавшие глубокое уважение к традициям. Они полностью игнорировали существование Нью-Йорка и считали, что День Благодарения объявляется только для их квартала. Среди почитаемых ими традиций была и такая - ровно в полдень в День Благодарения они высылали слугу к черному ходу с приказанием зазвать первого голодного путника и накормить его на славу. Вот так и случилось, что, когда Стаффи Пит, направляясь в Юнион-сквер, проходил мимо, дозорные старых леди схватили его и с честью выполнили обычай замка.
После того как Стаффи десять минут смотрел прямо перед собой, он почувствовал желание несколько расширить свой кругозор. Медленно и с усилием он повернул голову налево. И вдруг глаза его полезли на лоб от ужаса, дыханье приостановилось, а грубо обутые ступни коротких ног нервно заерзали по гравию.
Пересекая Четвертую авеню и направляясь прямо к скамейке, на которой сидел Стаффи, шел Старый Джентльмен.
Ежегодно в течение девяти лет в День Благодарения Старый Джентльмен приходил сюда и находил Стаффи Пита на этой скамейке. Старый Джентльмен пытался превратить это в традицию. Каждый раз, найдя здесь Стаффи, он вел его в ресторан и угощал сытным обедом. В Англии такого рода вещи происходят сами собой, но Америка - молодая страна, и девять лет - не такой уж маленький срок. Старый Джентльмен был убежденным патриотом и смотрел на себя как на пионера американских традиций. Чтобы на вас обратили внимание, надо долгое время делать одно и то же, никогда не сдаваясь, с регулярностью, скажем, еженедельного сбора десятицентовых взносов в промышленном страховании или ежедневного подметания улиц.
Прямой и величественный, Старый Джентльмен приближался к фундаменту создаваемой им Традиции. Правда, ежегодное кормление Стаффи Пита не имело общенационального значения, как, например, Великая Хартия или джем к завтраку в Англии. Но это уже был шаг вперед. В этом чувствовалось даже что-то феодальное. Во всяком случае это доказывало, что и в Нью..., гм... в Америке могли создаваться традиции.
Старый Джентльмен был высок и худ, и ему было шестьдесят лет. Одет он был во все черное и носил старомодные очки, которые не держатся на носу. Волосы его по сравнению с прошлым годом еще больше поседели, и казалось, что он еще тяжелее опирается на свою толстую сучковатую трость с изогнутой ручкой.
Завидя своего благодетеля, Стаффи начал дрожать и скулить, как ожиревшая болонка при приближении уличного пса. Он бы с радостью спасся бегством, но даже сам Сантос-Дюмон (3) не сумел бы поднять его со скамейки.
Мирмидоны двух старых леди добросовестно сделали свое дело.
С добрым утром, - сказал Старый Джентльмен. - Я рад видеть, что превратности минувшего года пощадили вас и что вы по-прежнему бродите в полном здравии по прекрасному белому свету. За это одно да будет благословен объявленный нам День Благодарения! Если вы теперь пойдете со мной, любезнейший, то я накормлю вас таким обедом, который приведет ваше физическое состояние в полное соответствие с состоянием вашего духа.
Пурпурное платье
Давайте поговорим о цвете, который известен как пурпурный. Этот цвет по справедливости получил признание среди сыновей и дочерей рода человеческого. Императоры утверждают, что он создан исключительно для них. Повсюду любителя повеселиться стараются довести цвет своих носов до этого чудного оттенка, который получается, если подмешать в красную краску синей. Говорят, что принцы рождены для пурпура; и, конечно, это именно так и есть, потому что при коликах в животе лица у наследных принцев наливаются царственным пурпуром точно так же, как и курносые физиономии наследников дровосека. Все женщины любят этот цвет – когда он в моде.
А теперь как раз носят пурпурный цвет. Сплошь и рядом видишь его на улице. Конечно, в моде и другие цвета – вот только на днях я видел премиленькую особу в шерстяном платье оливкового цвета: на юбке отделка из нашитых квадратиков и внизу в три ряда воланы, под драпированной кружевной косынкой видна вставка вся в оборочках, рукава с двойными буфами, перетянутые внизу кружевной лентой, из– под которой выглядывают две плиссированные рюшки, – но все-таки и пурпурного цвета носят очень много. Не согласны? А вы попробуйте-ка в любой день пройтись по Двадцать третьей улице.
Вот почему Мэйда – девушка с большими карими глазами и волосами цвета корицы, продавщица из галантерейного магазина «Улей» – обратилась к Грэйс – девушке с брошкой из искусственных брильянтов и с ароматом мятных конфет в голосе с такими словами:
– У меня будет пурпурное платье ко Дню Благодарения – шью у портного.
– Да что ты! – сказала Грейс, укладывая несколько пар перчаток размера семь с половиною в коробку с размером шесть три четверти. – А я хочу красное. На Пятой авеню все-таки больше красного, чем пурпурного. И все мужчины от него без ума.
– Мне больше нравится пурпурный, – сказала Мэйда, – старый Шлегель обещал сшить за восемь долларов. Это будет прелесть что такое. Юбка в складку, лиф отделан серебряным галуном, белый воротник и в два ряда…
– Промахнешься! – с видом знатока прищурилась Грэйс.
– …и по белой парчовой вставке в два ряда тесьма, и баска в складку, и…
– Промахнешься, промахнешься! – повторила Грэйс.
– …и пышные рукава в складку, и бархотка на манжетах с отворотами. Что ты хочешь этим сказать?
– Ты думаешь, что пурпурный цвет нравится мистеру Рэмси. А я вчера слышала, он говорил, что самый роскошный цвет – красный.
– Ну и пусть, – сказала Мэйда. – Я предпочитаю пурпурный, а кому не нравится, может перейти на другую сторону улицы.
Все это приводит к мысли, что в конце концов даже поклонники пурпурного цвета могут слегка заблуждаться, Крайне опасно, когда девица думает, что она может носить пурпур независимо от цвета лица и от мнения окружающих, и когда императоры думают, что их пурпурные одеяния вечны.
За восемь месяцев экономии Мэйда скопила восемнадцать долларов. Этих денег ей хватило, чтобы купить все необходимое для платья и дать Шлегелю четыре доллара вперед за шитье. Накануне Дня Благодарения у нее наберется как раз достаточно, чтобы заплатить ему остальные четыре доллара… И тогда в праздник надеть новое платье – что на свете может быть чудеснее!
Ежегодно в День Благодарения хозяин галантерейного магазина «Улей», старый Бахман, давал своим служащим обед. Во все остальные триста шестьдесят четыре дня, если не брать в расчет воскресений, он каждый день напоминал о прелестях последнего банкета и об удовольствиях предстоящего, тем самым призывая их проявить еще больше рвения в работе. Посредине магазина надрывался длинный стол. Витрины завешивались оберточной бумагой, и через черный ход вносились индейки и другие вкусные вещи, закупленные в Дуловой ресторанчике. Вы, конечно, понимаете, что «Улей» вовсе не был фешенебельным универсальным магазином со множеством отделов, лифтов и манекенов. Он был настолько мал, что мог называться просто большим магазином; туда вы могли спокойно войти, купить все, что надо, и благополучно выйти. И за обедом в День Благодарения мистер Рэмси всегда…
Ох ты, черт возьми! Мне бы следовало прежде всего рассказать о мистере Рэмси. Он гораздо важнее, чем пурпурный цвет, или оливковый, или даже чем красный клюквенный соус Мистер Рэмси был управляющим магазином, и я о нем самого высокого мнения. Когда в темных закоулках ему попадались молоденькие продавщицы, он никогда их не щипал, а когда наступали минуты затишья в работе и он им рассказывал разные истории и девушки хихикали и фыркали, то это вовсе не значило, что он угощал их непристойными анекдотами. Помимо того, что мистер Рэмси был настоящим джентльменом, он отличался еще несколькими странными и необычными качествами. Он был помешан на здоровье и полагал, что ни в коем случае нельзя питаться тем, что считают полезным. Он решительно протестовал, если кто-нибудь удобно устраивался в кресле, или искал приюта от снежной бури, или носил галоши, или принимал лекарства, или еще как-нибудь лелеял собственную свою персону. Каждая из десяти молоденьких продавщиц каждый вечер, прежде чем заснуть, сладко грезила о том, как она, став миссис Рэмси, будет жарить ему свиные котлеты с луком. Потому что старый Бахман собирался на следующий год сделать его своим компаньоном и каждая из них знала, что уж если она подцепит мистера Рэмси, то выбьет из него все его дурацкие идеи насчет здоровья еще прежде, чем перестанет болеть живот от свадебного пирога.
Мистер Рэмси был главным устроителем праздничного обеда. Каждый раз приглашались два итальянца – скрипач и арфист, – и после обеда все немного танцевали.
И вот, представьте, задуманы два платья, которые должны покорить мистера Рэмси: одно – пурпурное, другое – красное. Конечно, в платьях будут и остальные девушки, но они в счет не идут. Скорее всего на них будет что-нибудь наподобие блузки да черной юбки – ничего стоящего по сравнению с великолепием пурпура или красного цвета.
Грэйс тоже накопила денег. Она хотела купить готовое платье. Какой смысл возиться с шитьем? Если у тебя хорошая фигура, всегда легко найти что-либо подходящее – правда, мне всегда приходится еще ушивать в талии, потому что талия среднего размера гораздо шире моей.
Подошел вечер накануне Дня Благодарения. Мэйда торопилась домой, радостно предвкушая счастливое завтра. Она мечтала о своем темном пурпуре, но мечты ее были светлые
– светлое, восторженное стремление юного существа к радостям жизни, без которых юность так быстро увядает, Мэйда была уверена, что ей пойдет пурпурный цвет, и – уже в тысячный раз – она пыталась себя уверить, что мистеру Рэмси нравится именно пурпурный, а не красный. Она решила зайти домой, достать из комода со дна нижнего ящика четыре доллара, завернутые в папиросную бумагу, и потом заплатить Шлегелю и самой принести платье.
Грэйс жила в том же доме. Ее комната была как раз над комнатой Мэйды.
Дома Мэйда застала шум и переполох. Во всех закоулках было слышно, как язык хозяйки раздраженно трещал и тарахтел будто сбивал масло в маслобойке. Через несколько минут Грэйс спустилась к Мэйде вся в слезах, с глазами краснее, чем любое платье.
– Она требует, чтобы я съехала, – сказала Грэйс. – Старая карга. Потому что я должна ей четыре доллара. Она выставила мой чемодан в переднюю и заперла комнату. Мне некуда идти. У меня нет ни цента.
– Вчера у тебя были деньги, – сказала Мэйда.
– Я купила платье, – сказала Грэйс. – Я думала, она подождет с платой до будущей недели.
Она всхлипнула, потянула носом, вздохнула, опять всхлипнула.
Миг – и Мэйда протянула ей свои четыре доллара, – могло ли быть иначе?
– Прелесть ты моя, душечка! – вскричала Грэйс, сияя, как радуга после дождя. – Сейчас отдам деньги этой старой скряге и пойду примерю платье. Это что-то божественное. Зайди посмотреть. Я верну тебе деньги по доллару в неделю, обязательно!
День Благодарения.